А. Е. Оглоблин. Аятская слобода (1864)

Статья первая

Пермские губернские ведомости. Пермская губернская типография, 17 июля 1864. № 29. С. 202–204.
Набор текста: А. Г. Ушенин.

Аятская слобода, одна из пограничных между Пермским краем и Сибирью, лежит при восточном склоне Уральского хребта, в 70 верстах, на северо-запад, от своего уездного города Екатеринбурга.

Столь же незначительная в настоящем своем положении, как и все слободы одноуездные с нею, она замечательнее всех их в минувшей судьбе своей. Некоторыми из обстоятельств своей истории она знакомит нас с Зауральем за такое время, когда Русское владычество еще не простиралось далее Урала. Иными она характеризует приемы заселения Урала Русскими выходцами и представляет в себе один не из последних эпизодов их колонизации в этой местности. Наконец, как возникшая еще до основания Уральских горных заводов и содействовавшая в свое время их развитию и размножению, она сглаживает собою один из тех пробелов, которых так много еще в истории горнозаводского дела на Урале.

Сообразно с таким значением Аятской слободы, и предлагаемое исследование о ней будет состоять из трех статей: в первой, настоящей, будет говориться о первоначальных обитателях в аятской местности, во второй – об основании Аятской слободы, в третьей – о последующей судьбе ее жителей.

—

О существовании в аятской местности какого-нибудь племени или народа во время отдаленнейшей древности осталось здесь сведений не более, как и во всех прочих местах азиатского и восточно-европейского севера. Как и в наибольшей части мест на этом необозримом пространстве, Аятская местность прибавляет к разным сказкам древних историков о грифах и аримаспах, будто бы населявших Урал в баснословные времена, – только то, что в ней когда-то обитали еще мамонты и другие, так называемые, допотопные животные. В ней нет даже указаний и на то, какому именно племени того обширного семейства северных народов, которое признается вообще первобытным слоем населения всего восточно-европейского севера и всей нынешней Сибири, – должна она отдать право первенства в заселении ее. По преданию, общему всему русскому населению, где-либо вытеснившему своей колонизацией финские племена, этот отдаленнейший от нас во времени народ известен и здесь под именем чуди. но имя чудь разносится обыкновенно по всему северу Азии и северо-востоку Европы и обнимает собою бесчисленное множество разнообразнейших поколений. Посему, если бы предание о чуди, сохраняемое в аятской местности, тем только и ограничивалось, – оно, в таком случае, ничего не сказало бы об этнографической сущности этого народа.

Но предание аятцев не так общо и голословно. В частности, оно утверждает, что это был именно такой народ, который кончил свое существование здесь еще до пришествия сюда русских. С тем вместе, оно удостоверяет, что в то незапамятное время, когда начала появляться и расти в Зауралье белая береза,^[1] населявшие тогда приаятский край чудаки, приняв это обстоятельство за предвестие неминуемого распространения державы Белого Царя и на их дикую независимость, все единовременно кончили свое существование самоубийством. В общем паническом страхе, все они будто бы выкопали наскоро огромные ямы кубической формы, покрыли их толстыми земляными насыпями, и, подрубивши опоры, на которых временно утверждались потолки с землею, таким образом заживо похоронили себя со всем своим имуществом.^[2] Дело известное, что слову чудь придается обыкновенно двоякое значение: оно означает собою или народ отдельный, чуждый, дальний, крайний, или, как думают новейшие лингвинисты (напр. Гунфальви), сражение, битву, войну, и следов., народ войнолюбивый или воинственный.^[3] Но в аятском краю название чуди объясняется не иным чем, а именно способом самоумерщвления чудаков, способом, как очевидно, странным и, по всей справедливости, чудным. Как бы в воспоминание об этих жалких чудаках и, вместе, в подтверждение справедливости своего сказания, аятцы и поныне называют обыкновенно всех тех чудаками, которые как-нибудь слишком своеобразно вредят своей жизни, чести или состоянию, а если разговор касается многих их тех чудаков, то всех их именуют одним собирательным именем – чудью.

Сказание о самоумерщвлении чудаков такого рода, что если оно имеет историческую достоверность, то непременно должно подтверждаться какими-нибудь остатками этого народа. Но приаятская местность такой свидетель в этом случае, что здесь она не представляет от себя ничего положительного. При потребности в колодцах и погребах как в самой Аятской слободе, так и при поисках руд, жерновых и драгоценных камней, а особенно золота, в ее окрестностях, изрыта уже, можно сказать, вся приаятская местность: при всем этом ни малейших признаков чудских могил в ней нигде и никогда еще не было открыто. Один только факт представляет в этом роде исключение. В 1837 г., один крестьянин, проживающий в Аятской слободе, по фамилии Катаев, случайно нашел в своем огороде, на двух аршинах глубины, пару медных истуканчиков, у которых головы – человеческие, туловища – круглые, руки – короткие, полуотвесные, а нижние части конусообразные.^[4] Так как на этих находках не было никаких надписей, ни символических каких-нибудь знаков, то и не оказалось возможности судить по ним, к какому именно племени или народу принадлежали первоначальные их владельцы. На глубокую древность истуканчиков указывает, между прочим, самая отделка их, до крайности грубая. Но те ли чудаки, которые так трагически кончили свое существование, оставили их Катаеву, или кто-нибудь другой, более поздний, – это статья настолько непрозрачная, что сквозь нее могут быть видны лишь догадки и предположения.

Конечно, в предании аятцев о чуди, кончившей своей существование самоубийством, нельзя не видеть элемента мифического; однакож то достоверно, что в основной своей мысли оно имеет характер исторический. Аятцы очень хорошо знают своих непосредственных предшественников, которые были также финского или чудского племени, и которые слились с ними, впоследствии, в одну русскую национальность. Но, в то же время, они отнюдь, не смешивают этой, столь знакомой им, чуди, с той таинственной чудью, которая жила здесь давно и похоронила себя в могилах, ею же самою устроенных еще до поселения русских в Зауралье. Как очевидно, предания аятцев признает за факт, существование в приаятской местности двух чудей – чуди древнейшей и чуди более поздней, которая после первой составляет уже второй, совершенно отдельный от нее слой зауральского населения. Прежде, чем скажем, в чем здесь дело, позволим себе предпослать два исторических факта. Страна, занимаемая ныне зырянами, т. е. Усть-Сысольский, Яренский и Мезенский уезды, у самих зырян почитается страной новоприобретенною: они признают себя здесь не старожилами, а пришельцами с юга, именно с реки Камы, и, указывая на могилы предшествовавших им старожилов, называют этих старожилов чудью.^[5] Лапландцы старинных врагов своего народа, с незапамятных времен уже не существующих, называют, по словам известного Шегрена и других лингвинистов, тоже Tjudch, т. е. чудь.^[6] Итак, различие чуди от чуди – не чудо в истории, если самая чудь, только более поздняя по времени своего существования, очень строго отличает себя от чуди, какой-то более древней, уже давно кончившей своей существование и покрывшей свой исход такою непроницаемою таинственностью. Прямое сопоставление этих фактов с преданием аятцев о чуди, самой себя похоронившей в устроенных ею могилах, естественно предполагает собою заключение, что это предание не есть безотчетный вымысел, сам себя запутывающий в противоречиях и сам себя уничтожающий своею бездоказательностью, а есть предание историческое, указывающее на какую-то чудь, древнюю, таинственную, с незапамятных времен уже несуществующую, но действительно существовавшую.

Первые обитатели, оставившие по себе несомненные доказательства своего существования в приаятской местности и непосредственно предшествовавшие здесь русскому населению, были вогулы, черемисы и корелы. Вогулы оставили после себя в аятском краю очень довольно памятников своего существования. Верховье реки Аята, на которой стоит Аятская слобода, называется Шайтанкою, и название Аята принимает эта река только в 3-х верстах от Аятской слободы, при выходе своем из озера, так называемого, Малого Аятского.^[7] В 15 верстах от этой же слободы есть деревня Шайтанка, а в 20 – прибрежный скалистый камень, тоже называемый именем Шайтана. Названия эти бесспорно вогульские. Вогулы, как известно, посвящали своим идолам камни, пещеры и некоторые речные берега, и в этих, по преимуществу, местах ставили своих идолов и совершали свои религиозные обряды. Русские, когда поселились в окрестностях таковых мест, назвали их одним общим именем – Шайтаном, т. е. дьяволом. Почему многие речки, камни и горы по настоящее время именуются в Зауралье либо Шайтаном, либо Шайтанкою.^[8] От вогулов остались и памятники письменные, или, так называемые, документальные. Это акты, по которым некто Денис Дедюхин русский крестьянин, скупил (1671–77 гг.) у вогуличей Мартынка Атынаева и Шатарбанка Калмакова, их зауральские вотчины. Их – три, а из них видно, между прочим, что, до заселения Зауралья русскими, площадь между Уральским хребтом и Аятской слободою, подходящая к ней северо-восточною границею своею на 20, или даже менее, верст, составляла вотчины издавна, исстари вогульские.^[9]

Менее памятников оставили по себе черемисы, обитавшие в приаятской местности до заселения ее русскими. Но то верно, что они жили здесь в те времена: это доказывает собою Черемисское село, находящееся в 16 верстах, на северо-восток, от Аятской слободы. Село это стоит на том самом месте, где обитали прежде черемисы. Русские, поселившиеся в ней впоследствии, еще застали тут этих предместников своих. Первоначально, они примкнулись к черемисам, как обыкновенно, в качестве временных колонистов, но с течением времени так окрепли в этой местности, что мало по малу уничтожили и самую национальность ее первоначальных обитателей.

Но вогулы и черемисы жили только около Аятской слободы; кто же те обитатели, которые занимали до населения русских в Зауралье не приаятскую, а самую аятскую местность?

Вопрос этот разрешается самою же Аятскою слободою, именно ее названием. Название свое она получила от реки, на которой стоит Аята, а река заняла свое имя у озер, которые все три называются в общей совокупности Аятом. В языке корельском есть, как известно, слово оя, которое означает в единственном числе ров, ручей, а во множественном, принимая звук, выражаемый на нашем языке буквою т, и, превращаясь таким образом в слово оят, означает собою рвы, ручьи, чрез приращение же к этой приставной буквы т еще буквы а производя слово оята, усвояет название речки.^[10] Следы языка, естественно, указывают на следы народа. Посему, весьма вероятно, что до населения русских в аятской местности, в ней обитали корелы. Но, дело известное, что по суду исторической критики географические термины, одни без других данных, не всегда могут быть надежными основаниями для исторических истин. И наш вывод о корелах имеет ли, посему, характер достоверности? Что до нас, мы думаем, что они имеет этот характер, и имеет вполне. Вот наши основания: 1., название Аятской слободы не есть какая-нибудь мимолетная и единственная в своем роде географическая случайность: в сердце самой родины корелов, в Олонецкой губернии, близ Сясьского канала, на реке Оять есть селение по названию тоже Оятское^[11] 2., В 3 верстах от Аятской слободы есть деревня, которая и в настоящее время называется Корелы. Деревня эта одна из древнейших между всеми окрестными селениями. Посему очень вероятно, что в первоначальное свое время она была корельской колонией, и только уже впоследствии превратилась в деревню чисто русскую. 3., Местность приаятская – вся холмистая и изрезана в разных направлениях крутыми и глубокими логами или оврагами.^[12] Отдаленная от Уральского хребта довольно значительной долиною, она составляет как бы отпрыск этого хребта и образует собою переход к равнине, так называемой Сибирской, которая начинается за нею в уездах Камышловском и Ирбитском и уходит в отдаленнейшую Сибирь. 4., Само озеро Аять состоит из трех небольших, но довольно длинных озер, которые ныне хотя и составляют уже одно огромное озеро, но до устройства в 1825 году, при нижнем из них плотины для сбережения воды на Режевской горный завод, они соединялись между собою только узкими ручьями или протоками.^[13] Наконец 5., Аятская слободы называется ныне Аятскою, а не Оятскою, а также озера и река, на которой стоит она, Аятом, а не Оятом, только на языке книжном и в разговорах между людьми, более или менее образованными; наибольшая же часть крестьян, как самих аятцев, так и окрестных, называют Аятскую слободу Оятскою, а озера и реку Оятом.

Но Корелия, колыбель народа, о котором говорим, так далека от Зауралья!.. Как очевидно, география здесь не сходится с этнографией..... Примирить их пока не в силах и третейский суд истории.^[14] Но что было, что было: до русских поселенцев в аятской местности, в ней жили корелы.

Свящ. А. Оглоблин.

1. Березник вообще, – а этого лесу довольно много и ныне в окрестностях Аятской слободы. Смотр. Энц. Лекс. т. III стр. 529.
   
2. Предание о чуди и самоубийстве чудаков есть и в других местах Зауралья; есть оно в Пермском краю, есть и в Сибири. Но как здесь, так и там – оно, одно и то же в общем, в частностях весьма разнообразно. См. Библ. для чтен. т. XC, отд. III, стран. 141.
   
3. Москов. ведом. (Университетские) на 1856 год № 54, стр. 218.
   
4. Эти истуканчики долго сохранялись у Катаева в его доме между домашними безделками, но впоследствии затерялись.
   
5. Энцикл. Лекс. Том XI, стр. 123.
   
6. Московск. ведом. на 1856 год № 54, стр. 218.
   
7. См. Историко-географ. описание Пермск. губернии. Отд. 1, § 6. Хозяйств. описание Пермск. губ. част. 1, стр. 155. Энцикл. Лекс. Т. III, стр. 530.
   
8. Хозяйств. опис. Пермск. губ. Част. III, стр. 59.
   
9. Акты эти до 1857 г. сохранялись в рукописях только в деревне Федьковке и в архиве главной конторы Невьянского завода. В этом году копии с них доставлены в Пермский Губернский Статистический Комитет составителем же настоящей статьи и потом, по передаче литературных статей из этого Комитета в редакцию Пермск. губ. вед., отпечатаны в них. См. Пермск. губ. вед. на 1863 г. № 21, стр. 95–96. Акты эти, при всей своей краткости, содержат в себе несколько оченб важных данных для истории Зауралья.
   
10. Иллюстрация на 1848 г. № 6, стр. 87.
    
11. Полное название этого селения: Оятское–сермакса; по буквальному переводу с корельского это название означает место, которое находится при реке, и на котором производится сбор пошлин. См. Иллюстрацию на 1848 год № 6, стр. 87.
    
12. См. Энцикл. Лекс. Т. III, стр. 529.
    
13. Смотр. там же.
    
14. Правда, из фактов, изложенных в статье: «Православная церковь в Финляндии» (Христ. чт. книг VII и VIII на 1853 год), очень можно было бы извлечь несколько выводов, близких к нашему предмету: но так как эти выводы не могут рассчитывать на достоверность, то мы и упоминаем ни об этих фактах, ни об этих выводах.

Статья вторая

Пермские губернские ведомости. Пермская губернская типография, 24 июля 1864. № 30. С. 211–212.
Набор текста: А. Г. Ушенин.

Быстро распространялась в Сибири Русская держава со времени похода на Искер славного Ермака Тимофеевича. Русское правительство, давно знавшее эту страну, как заколдованную кладовую, поспешило тогда же населить ее русскими колониями. По расчетам, очень естественным, оно находило нужным проникнуть в Сибирь как можно далее и как можно скорее. Постепенно, но быстро возникали один после другого наши сибирские города и углублялись в эту страну все далее и далее: явились Лозва, Пелым, Тобольск, Тюмень, Енисейск, Иркутск, Якутск и т. под. Внутренняя Россия не щадила для Сибири своего населения; города: Нижний, Вологда, Каргополь, Устюг и др. на этот раз были не скупы по преимуществу.

Основываемые таким образом в Сибири наши русские города должны были, по видам правительства, каждый, как отдельный узел в цепи или как годовой побег на молодом деревце, распространять уже и в боковые свои стороны русскую власть и русские колонии. Как один из городов имевших, в свое время, такое назначение, г. Верхотурье, самим географическим положением своим, обязывался заселить так называемое Зауралье. Верный своему призванию, этот старец-город на Урале, при всем том, что сам получил начало свое в последние годы XVI (1598), в первые три четверти XVII столетия уже успел основать несколько русских поселений. В этот-то именно период времени под влиянием Верхотурья возникли слободы Невьянская, Арамашевская, Краснопольская и Тобольск основал в нынешних Ирбитском и Шадринском уездах несколько слобод – именно в 1628 году Рудную, в 1633 – Ирбитскую, в 1650 – Исетскую, в 1651 – Катайскую, а в 1652 – Шадринскую. Посему Аятская местность уже в первые три четверти XVII столетия окружена была русскими слободами с запада, севера и востока и образовала в их группе весьма значительную пробельную площадь. Виною такой исключительности аятской местности была самая эта местность. Русские колонисты селились обыкновенно в местах или по преимуществу хлебородных, или ближайших к тогдашнему сибирскому тракту, или береговых при реках более или менее значительных. Между тем аятская местность не имела за собою ни одного из этих условий. Ее положение – холмистое, почва суглинистая и частью каменистая, а поверхность особенно в те времена, лесистая; тракт сибирские пролегал от нее более. чем в 200 верст севернее, а река Аять только лишь начиналась в этой местности. но как ни сильны были эти причины, замедлявшие колонизацию русских в аятской местности: особенные обстоятельства того времени настоятельно требовали того, чтоб она заселена была сколько можно безотлагательнее.

Принято вообще, что Зауралье вошло в состав Российского государства с того самого времени, как славный Ермак своим походом на Искер и покорением его, так сказать, отрезал от Сибири весь этот край и приграничил его к Русской державе.^[1] Но эта аксиома, столько горделиво господствующая в наших учебных исторических руководствах, верна лишь в половину: если владычество русское и было тогда здесь, оно было только номинальное, а не действительное. Аятская местность – особенно ее окрестности – одно из лучших тому доказательств. Мало того, что в ней и около нее крепко держались еще до-русские обитатели в продолжении почти всего XVII столетия: эти обитатели были в то же время еще самыми беспокойными и самыми опасными соседями для русских поселенцев.

О зауральских вогулах, подобно тому как и о самом Зауралье, пишут обыкновенно, что они «совершенно подвержены Российскому скипетру вместе с покорением Сибири».^[2] Твердость тона, с какою вообще утверждается этот факт даже специалистами в изучении Пермской губернии, казалось бы есть уже верная порука как за его основательность, так и за действительность факта. Однако ж известно и то, что уже в 1725 году на берегах Аятского озера собирались, под предводительством какого-то татарина, проживавшие в сих местах вогуличи с намерением напасть на Невьянский завод и разорить его.^[3] Намерение это не было исполнено. Но столь отважная попытка вогуличей, хотя бы они и были уже подчинены русскому владычеству, достаточно обнаруживает в них жарких и небезопасных в те времена соперников русских в обладании аятскою и сопредельными с нею местностями.

Черемисы, обитавшие на месте нынешнего Черемисского села, в 16 верстах от Аятской слоб<од>ы, не были так опасны для русских в политическом отношении; но тогда они известны были в краю как отъявленные воры, – так что и в актах того времени они назывались не иначе, как воровскою черемисою.^[4] Эта низкая наклонность была так сильна в них, что русские, впоследствии поселившиеся в Черемисском селе, очень много терпели от их воровства, особенно конокрадства, и вынуждены были всеподданнейше просить Государя Петра I-го о выдворении из села их какого-то черемиса – здешнего конного переводчика.^[5] С течением времени наклонность к воровству сделалась ни мало не страшна для русских, поселившихся в Черемисском селе; нет, она так обязательно привилась и к ним, что окрестные обитатели называют и ныне жителей Черемисского села не всегда только настоящим их именем, но и особым прозвищем – ворами. Но сколь опасны были для русских жители Черемисского села в XVII столетии; это видно уже из того, что при основании Аятской слободы верхотурский воевода в данной грамоте основателю этой слободы находил ручательством, что «если крестьяне с воровскою черемисою жить не будут соглашаться, то убеждать их бояться де им впредь воровства нечего».^[6]

Далее на восток и несколько южнее, – в нынешних Камышловском и Шадринском уездах, гнездились еще татары, потомки тех татар, которые составляли некогда Турамское царство, покоренное впоследствии Ермаком Тимофеевичем.^[7] При всем том, что эти инородцы в XVII столетии довольно значительно обессилены были в Зауралье колонизацией русских, они в это время все еще не теряли надежды на восстановление политической своей самостоятельности. Набеги на Далматовский монастырь, в 1662, 1663 и 1664 годах, Девлет Гирея и Кучука, потомков Кучука, последнего сибирского хана, и опустошения, произведенные ими при этом в русских поселениях, достаточно могли вразумить тогда кого угодно, что они крепко стояли еще за свои отчины и, значит, далеко не чужды были мысли о соперничестве с русскими.^[8]

На юге и юго-западе от Ятской слободы продолжали кочевать башкирцы, потомки нагайских татар, в исходе XVII столетия оставивших Бумараскую область и переселившихся сюда. Об этих инородцах пишут вообще, что они «признали власть России по взятии Казани»; но сколь они благонадежны были для нее, это доказывают их частовременные набеги на соседственные им русские селения, в XVIII столетии. При этих набегах башкирцы обыкновенно забирали в плен самих жителей, разоряли их жилища, увозили имение и угоняли скот.^[9] Бывали случаи, что башкирцы подходили иногда и к приаятской местности на очень близкое расстояние. Как известно, Гробовская крепость заложена была тоже вследствие и в предупреждение башкирских набегов, а между тем она не так далека от Аятской слободы, что поныне состоит с нею в одном стане, и не далее, как за 20 лет, состояли в одной с нею волости, именно в Аятской.

Таково было этнографическое положение приаятского края и сопредельных с ним местностей в последней половине XVII столетия. Как очевидно, необходимо было в центр этого края положить во время зерно русского населения, которое бы разрослось здесь впоследствии и, поглотив собою инородных местных обитателей, утверждало в нем русский элемент. Очень хорошо понимали все изложенные условия местности верхотурские воеводы, на обязанности коих лежало заселение Зауралья, и, лишь только представилась возможность, они не замедлили заселить и аятскую местность.

По характеру своему начало Аятской слободы – общее с наибольшею частью русских колоний на Урале и в Сибири. Лета 7177 (1669) года, по указу великих государей и по верхотурской памяти велено было крестьянину Фролку Арапову^[10] на Аяте реке новая слобода строить и крестьян прибирать великих государей на денежный оброк.^[11] За распоряжением немедленно последовало и исполнение. Арапов в том же году поселился на месте нынешней Аятской слободы, призвал к себе на денежный оброк 17 человек крестьян с их женами и детьми. Новые поселенцы лишь только освоились с местностью и построили себе наскоро срубленные полевые избушки, а некоторые – только балаганы, немедленно приступили к хлебопашеству: в том же 7177 (1669) и следующем 178 г. они сеяли уже десять десятин ржи и поставили к весне^[12] для дворового заводу 200 копен сена. Между тем у Арапова не было еще «великих государей указу и верхотурской наказной и слободской памяти», а потому «новоприборных им крестьян селять по коих мест и урочищ он не знал». Вследствие челобитья Арапова, поданного им на Верхотурье в воеводское правление, в аятский край командирован был, для его обследования, верхотурский сын боярский Илья Будаков. Оказалось, что «от Арамашевской слободы вверх по Режу реке до Каменки речки 20 верст, а от Каменки речки до Аята озера подле Реж реку – чистые поля и дубровные порозжие места и новоприборных крестьян садчику Арапову селять есть где». Посему лета 7179 (1671) ноября в 27 день, по указу великих государей стольник и воевода Федор большой Григорьевич Хрущев да с приписью подьячий Богдан Софонов дали садчику Фролку Арапову наказную и слободскую память, которою возложены были на него следующие права и обязанности: 1) как только придет к нему эта память, он должен был против сыску верхотурского сына боярского Ильи Будакова и за руками на том месте арамашевских крестьян и беломестных казаков в Верхотурском уезде от Каменки речки вверх по Режу реке до Аята озера новая слобода строить. 2) Пришлых вольных крестьян селить, а также вновь призывать и селить на этом пространстве в угожих, порозжих и пристойных местах, чтоб им можно было везде заводить пашни и сенные покосы и всякие угодья. 3) Давать крестьянам льготы, смотря по людям, года по два, по три, по четыре и по пяти. 4) Как в постройке слободы, так и в приборе крестьян великих государей порадеть. Наконец, 5) Сколько человек в той слободе приберет и поселит он, в житье их на новой земле и в оброке взять поручные записи, которые, вместе с о<т>пискою, представить на Верхотурье и подать в приказной избе стольнику и воеводе. Все эти условия в свое время исполнены были Араповым в буквальной точности, и к 1672 году в Зауралье стало больше русских поселений еще одною слободою – Аятскою.

Семя, русского населения, в пору и с уменьем брошенное на приаятскую местность, быстро взошло и развилось. Не позже, как чрез три года после основания Аятской слободы, верхотурский ямской сын Федька Денисов скупил у вогуличей озера – Шигирское и Шайтанское с их истоками и окрестностями, – огромную площадь, на юго-запад от Аятской слободы, подходящую к ней, как сказано было, на 15 или на 20 верст, и основал деревню Федьковку. Чрез несколько лет получила начало так называемая Старая деревня, на северо-запад от Аятской слободы в 25 или в 30 верстах.^[13] Потом – села – Черемисское, Липовское, разные деревни, а после и горные заводы.... Местность сделалась чисто русскою... Инородцы исчезли и оставили по себе лишь тусклые воспоминания....

Свящ. А. Оглоблин.

1. См. напр. карту России с означением постепенного расширения ее пределов от времен В. князя Иоанна I до Императора Николая I, прилагаемую обыкновенно к Русской истории, г. Устрялова.
   
2. Хозяйств. опис. Пермской губ. т. III, стр. 55. Историко-географическое опис. Перм. губ. отд. III § 37 стр. 4.
   
3. Энцикл. Лекс. т. III, стр. 529.
   
4. Напр. в данной верхотурского воеводы Федора Хрущева основателю Аятской слободы садчику Фролку Арапову. Эта рукопись, до сих пор сохраняющаяся у аятских крестьян, как общественное достояние и имеющаяся в копии, между прочим, в архиве главной конторы Невьянских заводов. В настоящей статье нам приведется указать на нее еще не один раз.
   
5. Письменных памятников об этом процессе не сохранилось, но он сохраняется между жителями Черемисского села, особенно старожилами, в предании.
   
6. Взято из данной этого воеводы садчику Фролку Арапову.
   
7. Хозяйств. опис. Перм. губ. т. III § 5. Историко-географическое опис. Перм. губ. отд. III § 37, ст. 3.
   
8. Материал для стат. Российск. Империи в стат. о Перм. губ. изд. 1841 г.
   
9. Историческо-географ. опис. Перм. губ. отд. III, § 37, ст. 1.
   
10. Кто он был по происхождению и месту жительства – неизвестно.
    
11. Сведения об основании Аятской слободы взяты из данной верхотурского воеводы крестьянину Фролку Арапову, указанной ранее в одном из примечаний.
    
12. Здесь, как очевидно, приходится одна весна на лето и осень разных годов. Дело в том, что год начинался тогда с сентября.
13. В полуверсте от Быньговского завода. Ныне ее уже нет.

Статья третья и последняя

Пермские губернские ведомости. Пермская губернская типография, 7 августа 1864. № 32. С. 223–225.
Набор текста: А. Г. Ушенин.

Первая эпоха железного производства в России – эпоха сперва бесплодных попыток, а потом младенческих размеров, кончилась, как известно, последними годами XVII столетия.

Развитие этой столь важной отрасли в государственном хозяйстве одолжено в своем начале главным образом животворному влиянию на ее гения Петра Великого. Глубоко понявши всю важность туземного железного производства для нашего отечества, Петр I-й хотел разом развить Россию в ее богатствах железными рудами, и командированные им с этой целью иностранцы доставили пробы руды более чем из 120 городов.^[1] Но для Петра в этом отношении всего важнее был Урал, а потому и случилось так, что быть первым в России большим^[2] и русским^[3] железным заводом, быть родоначальником всех других заводов в Сибири и на Урале и предметом внимания и забот Петра I, преимущественным пред всеми прочими заводами, – столь счастливый жребий пал на завод Невьянский. Этому-то первенцу Великий Преобразователь представил совершить один из важнейших подвигов к славе и пользам нашего отечества – освободить Россию от тягостной необходимости, за неимением своего железа, покрывать все нужды в государстве, особенно в армиях, железом заграничным. Как необходимое условие столь важного призвания, указанного Невьянску, на Никиту Демидова, купившего этот завод только чрез три года после его основания, Петром I положена была обязанность: «искать такого всякому литому и кованному железу умножения, чтобы во всякой нужде на потребу всему Московскому государству всякого железа наделать и без постороннего свейского железа проняться было мочно и какие мастера иноземцы у него (Демидова) в уговоре из того промыслу будут искать и учинить, чтоб русские люди тем мастерствам были изучены, дабы то дело в Московском государстве было прочно».^[4]

Но возлагая на Демидова столь важное поручение, Петр I не мог не видеть, что оно потребует от нового владельца Невьянска и средств также огромных, и что средства эти были, между тем самые ничтожные. Посему, как при самом пожаловании завода, так и в последующее время, Преобразователь России старался содействовать ему всем, что только находил возможным по тогдашним обстоятельствам. Петр не замедлил обнадежить Демидова с отеческою заботливостью и тем, что «Невьянский завод у таких построен добрых руд, каковых во всей вселенной лучше быть не возможно, а при них какие воды, леса, земли, хлеба, живности всякие, что ни в чем скудости быть не мочно».^[5] Но в то же время Петр не мог не усмотреть и того, что Демидову нужны были не одни только живности всякие и проч. но еще и рабочие руки. Самый Невьянск, как основанный только за три года до того времени, не мог быть селением многолюдным, а чтобы умножить его население покупкою крестьян во внутренней России и переводом их сюда^[6] Демидову нужно было время по необходимости продолжительное и средства более значительные, чем те, какими располагали тогда тульские кузнецы. Окрестности Невьянска были в то время только пустынею, вопиявшею еще о заселении ее русскими, и в соседстве с ним существовали тогда две ничтожные по населению деревни (Федьковка в 6 – и старые Быньги в 5 верстах). Самый завод тогда не был еще приведен в окончательное устройство, а чрез год после покупки его Демидовым был разрушен наводнением, и следов. тем больше рук и времени требовал он от своего нового владельца. Не менее нуждалась в этих условиях и самая поддержка завода, всегда и везде сопряженная с операциями многосложными, многодельными и разнообразными, а для Невьянска тем более труднее, что завод был тогда единственный еще на Урале. Между тем войны за Финское побережье, столь необходимое для Петра I-го и столь важное для России впоследствии, – необходимость в русском чугуне возвышали еще более. Вывоз железа из Швеции в Россию был тогда воспрещен и у нас «такая учинилась в нем скудость, что взять было негде, и в добром содержании артиллерии оказалось затруднение».^[7] Не мог не видеть всего этого Петр I, и он не замедлил обеспечить Демидова рабочими руками.

Судьба крестьян Аятской слободы была, таким образом, решена. Цель правительства, указанная им при основании этой слободы, была исполнена, по крайней мере, насколько требовалось положением края, еще в XVII столетии. Но это тем лучше, что аятцы с первых же лет XVIII века, без ущерба для первоначальной цели своего поселения на Аяте, могли вступать на новое свое поприще, хотя вовсе не похожее на первое, зато еще более важное.

Переход жителей Аятской слободы в горнозаводское ведомство совершился однакож не вдруг. Вместе с отдачею Демидову Невьянского завода, Петр I пожаловал сему новому заводовладельцу только земли со всеми их лесами и угодьями во все стороны от завода на 30 верст, а как по существовавшим в то время законам версты были тысячесаженные,^[8] то и все земли, принадлежавшие тогда аятцам, перешли во владение Демидову. но не более, как чрез 9 месяцев после этого, при отправлении в Сибирь думного дьякона известного Виниуса, командированного на Урал для осмотра железных заводов, особою грамотою^[9] отданы были во владения Демидова и самые крестьяне – жители Аятской слободы. Судя по тому, что отчисление этих крестьян в горнозаводское ведомство последовало по Высочайшему повелению, делу, казалось бы, тем и должно было кончиться. но случилось не так. Отношения Демидова к аятским крестьянам в первое время отписки этому владельцу были не удовлетворительны для полного успеха его действий по Невьянскому заводу. Местные земские начальники и во главе их Калетин, тогдашний верхотурский воевода, по слепой ли ненависти к Демидову, по расчетам ли корыстным или по чему иному, старались всевозможными прижимками ограничивать влияние Демидова на крестьян, перешедших из воеводского ведомства в его почти исключительное распоряжение.^[10] Грустно припомнить это противодействие местных земских начальников истинным пользам отечества, быть может по крайнему их разумению ревновавших тоже о государственных интересах; но счастье для Урала и России, что они имели в своем патриотизме соперника, далеко не равного им, а Великого Петра I, который вел дело с Демидовым совершенно по своему усмотрению. Не требуя и не ожидая советов от верхотурского чиноначалия, он окончательно укрепил за Демидовым аятских крестьян «со всеми их детьми, братьями, племянниками, внучатами, пасынками, зятьями и захребетниками».^[11] Вместе с сим кончились и дрязги Калетина с Демидовым. По приказу этого же воеводы Калетина, верхотурский с приписью подьячий Александр Симанов справил всех этих крестьян и по отказной книге, 25 июля 1704 года, сдал их Демидову с предоставлением владеть ими на вотчинном праве.^[12]

Быт аятских крестьян, с поступлением их в горнозаводское ведомство, естественно, должен был измениться весьма во многом.

С отчислением аятских крестьян в горнозаводское ведомство, с них немедленно сложены были все государственные подати, взамен коих Демидов обязался платить в казну военными припасами. В то же время аятцы изъяты были из земского ведомства и в судебном отношении. Демидову предоставлено было право «чинить им за вины наказание по рассмотрению», и только завинявшихся в убийствах, татьбах, разбоях и под. велено было отсылать в Тобольск. Ему предоставлялось также ленивых наказывать, но «с тем, однакож, чтобы не навел он на себя правых слез и обидного в том воздыхания»,^[13] и вообще чинить крестьянам какие бы то ни было обиды воспрещено было строжайшим образом. Обязанности аятских крестьян в отношении к Невьянскому заводу ограничивались только работами, которые исполняются на горных наших заводах обыкновенно, так называемыми, урочными или непременными работниками: аятцы рубили куренные дрова, жгли их на уголь, который и доставляли к месту заводских действий, а иногда отвозили на пристань заводские изделия и исполняли другие транспортные работы. При всем том, что подати с аятцев были сняты, когда их приписали к Невьянскому заводу, аятцы получили от Демидова еще задельную плату. Согласно обязательству, данному в приказе артиллерии еще при договоре о покупке Невьянска, Демидов платил обыкновенно и аятским крестьянам за каждую сажень – березовых дров по 4 алтына, а осиновых – по 3 алтына по деньге; за возку в кучи дров, за каждую кучу, состоявшую всегда из 20 саж., по 16 алтын по 4 деньги, а за вывозку угля с воза, в пуд каждый, по 10 денег.^[14]

Новое поприще, на которое вступили аятцы с 1702 года, очень немного возвысили и моральное их значение.

Велико было призвание, указанное Демидову Петром I, однакож Демидов и при самых ничтожных средствах исполнил волю своего венценосного благодетеля блестящим образом. Кроме того, что устройство Невьянского завода он привел к окончанию в наискорейшее время и менее чем в 30 лет построил 9 железоделательных заводов: он успел открыть еще серебряные и медные руды в Сибири и основать три завода, а также помогать в строении и казенных заводов на Урале. Конечно, честь и хвала Демидову, что он так много сделал для горнозаводской промышленности на Урале; но..... если бы судьба, так сказать, не подбросила ему вовремя аятцев с их столь важными для него услугами, если бы, т. е. Аятская слобода еще не существовала тогда, Демидов так далеко не ушел бы.

Обязанность поставлять в казну воинские припасы и железо во всех возможных видах в первые двенадцать лет владения Демидова Невьянским заводом лежала на нем одном. Не ранее как в 1715 году все другие заводы, находившиеся под ведением бывшего тогда сибирского губернатора князя Гагарина, обложены были поставкою припасов в казну, но и то в такой только мере, «чтоб Демидову была от них помочь»,^[15] а окончательно сняли с него эту обязанность и возложила на казенные заводы уже в 1779 году. Не будет преувеличением, если, при воспоминании о военных подвигах, совершенных нашими войсками в этот период времени – в кампании со шведами, турками и пруссаками скажем, что в подвигах этих были трудовые капли и наших скромных аятцев.

Но сколь ни обеспечено было положение аятских крестьян в их отношениях к владельцам Невьянского завода и сколь ни велико было значение их трудов с 1702 года для горнозаводской промышленности, они имели и свои, весьма значительные, невыгоды. Для исполнения заводских работ эти крестьяне должны были убивать наибольшую часть времени в году на дальние и долговременные отлучки, и, что важнее для хлебопашцев, весну не на сеяние хлебов, а на рубку куренных дров, лето – не на жатву, а на кладку дров в кучи и жжение их, зиму – не на молотьбу зерна, а на вывозку угля. Расстройство в хлебопашестве, а затем не только в домашнем, но и нравственном быту аятцев, возрастало тем более, чем долее оставались они в горнозаводском ведомстве. при дальности расстояний от заводов и льготах, дарованных аятским крестьянам при их переходе в это ведомство, они по первому условию не могли исполнять, а по второму могли и не исполнять, уроков значительных; но в том и другом случае это требовало лишних рук для заводов, и следовательно, излишних расходов. В отношении к аятским крестьянам и заводам, к которым они принадлежали, изложенные неудобства были тем значительнее, что по раздельному акту между детьми Акинфия Никитича Демидова, в 1757 году князем Бутурлиным составленному, и в силу именного указа Государыни Императрицы Елизаветы Петровны, – они поступили на часть Григорья Акинфиевича. Почему указом Правительствующего сената от 9 июля 1758 года и были они причислены к Ревдинскому заводу, отстоящему от Аятской слободы в 130 верстах.

Между тем период младенчества в горнозаводской промышленности мало по малу уступал место возмужалой состоятельности. С течением времени эта промышленность так организовалась и на Урале, что нужда в приписных к заводам крестьянам для нее становилась все менее и менее ощутительною. наконец, настало время, когда она возымела уже полную возможность снять с себя пеленки, в коих прежде лелеяли ее с такой заботливостью.

Дело об увольнении от заводских работ приписных к заводам крестьян началось в 1797 году именным Государя Павла I повелением существовавшему в то время Высочайшему Совету о точнейшем рассмотрении состояния этих крестьян. Из членов Совета тогда же составился было комитет для исполнения сей монаршей воли; но неизвестно от каких причин, результатов от него не последовало никаких.^[16]

В 1800 году бывший главный горных и монетных дел директор представил правительству мнение свое о преобразовании горных заводов, в коем предложил, между прочим, и о замене приписных крестьян непременными работниками. Проект этот, как и надобно было ожидать по уважительности причин, в нем изложенных, не остался без действия, хотя и должен был пройти еще сквозь разные изменения. Вследствие всеподданнейших докладов министра финансов и министра внутренних дел, удостоенных Высочайшего утверждения в 23 июня 1803 года, повелено было вместо приписных крестьян к заводам хребта Уральского набрать из них самих непременных работников. Вместе с другими и аятцы должны были уделить из среди себя столько человек, сколько причлось бы с них;^[17] однакож этого не случилось. При ближайшем рассмотрении предмета оказалось, что исполнение этого распоряжения неминуемо вовлекло бы в крайнее разорение все те волости, из которых надобно было выделять крестьян в непременные работники, так как оно могло бы лишить их в самое короткое время весьма значительного числа самых лучших людей. Посему в 22 день ноября 1804 года, последовало Высочайшее повеление уже в ином смысле: повелено было, чтоб частные заводы укомплектованы были непременными работниками из ближайших к заводам селений, а казенные – чрез рекрутские наборы.

Так и случилось: но не так только скоро.

Государственною Берг-коллегиею предписано еще было местным горным начальством собрать сведения и доставить ведомости о частных заводчиках, желающих и не желающих иметь при своих заводах непременных работников. Оказалось, что одни из них желали принять их, другие просили о замене их приписными крестьянами на прежних основаниях, а Петр Демидов, тогдашний владелец Ревдинского завода, объявил, что «принять непременных работников он ни в каком случае не желает».^[18] Но в то же время, когда так крепко стоял за аятских крестьян тогдашний владелец их, на них предъявила права свои еще Невьянская контора. Ссылаясь по всегдашнему своему обыкновению в подобных случаях на грамоты Петра I-го Никите Демидову, она просила, чтоб крестьяне, пожалованные ему в вечное и потомственное владение, между прочим и аятские, были возвращены к Невьянскому заводу на тех же основаниях, как сдержать при заводах велено было Петром I, с таковым предупреждением, что если эти крестьяне будут возвращены, то и надобности в непременных работниках Невьянский завод иметь не будет. но сила вещей неодолима, и двум-трем голосам уже нельзя было устоять против общего хода событий. Берг-коллегия, рассмотрев представления ревдинского владельца и Невьянской конторы, и выведши в справках, что в указанных последнею грамотах нет ни слова о том, что приписные крестьяне отданы были к заводам в вечность, а только приписаны были к ним для работ, в особенности для пособий в изготовлении и доставке военных припасов, уже сложенных на казенные заводы, – от 20 мая 1805 года определила: заводы, между прочим, как Ревдинский, так и Невьянский, отрешить вовсе от приписных крестьян.

Итак, в числе 217,115 всех приписных в то время к заводам крестьян, аятцы отчислены были из заводского ведомства, и, после столетней (1703–1805 г.) их службы горнозаводской промышленности, они возвращены были, таким образом, опять к своему родному хлебопашеству, как наиболее прямой цели поселения их на Аяте.

Свящ. А. Оглоблин.

1. Хозяйственное опис. Перм. губ. ч. 1 стр. 333. Истор. начер. горноз. производства в России, сочин. Германа. Екатеринбург 1810 г. стр. 1, 2 и далее.
   
2. В полном значении этого слова и в том, какое соединено с ним в указе о построении Невьянского завода. Полн. собр. зак. Рос. Имп. т. III, № 1588.
   
3. До этого времени, как известно, все железные заводы в России принадлежали иностранцам.
   
4. Грамота Петра I Никите Демидову от 4 мар. 1702 года. См. в жизнеопис. Акинфия Никитича Демидова, соч. Спасского. С.-Петербург 1833 года.
   
5. Смотр. там же.
   
6. На это Демидову дано было право. См. там же.
   
7. Там же.
   
8. Соборн. уложение Ц. Алексея Михайловича гл. 19 ст. 6.
   
9. От 6 декабря 1702 г. дополнительною к грамоте от 4 марта того же года.
   
10. См. грамоты Петра I воеводе Калетину от 9 генв. и 24 августа 1703 гда и 4 апреля 1704.
    
11. Грамота 4 апреля 1704 года.
    
12. Все эти сведения взяты из рукописи, хранящейся в архиве главной конторы Невьянского завода, именно из указа этой конторе от Екатеринб. горн. начальства из 2 департам. от 26 ноября 1806 г. за № 8410.
    
13. Грамота от 6 декабря 1702 года.
    
14. В царствование Императрицы Елизаветы Петровны такса на все эти статьи была возвышена на несколько копеек.
    
15. Грамота 1715 года. См. жизнеописание Акинфия Никитича Демидова, стр. 17.
    
16. «Высочайше утвержденные доклады и другие сведения о новом образовании горного начальства и управления горных заводов», С.-Петербург 1807 г.
    
17. Для частных заводов причиталось по 58 человек с каждой 1,000 душ.
    
18. См. означ. отн. книгу проектов и сведений, стр. 124.